2

А. Балабуха: Кто-нибудь ещё какой-либо из рассказов помнит?

Н. Витько: Да.

А. Балабуха: Вперёд. Кого?

Н. Витько: Пока шёл конкурс, меня поразило обсуждение одного рассказа, причём даже в финал в результате вышел, — рассказ «Обратный путь».

А. Балабуха: Сейчас, погодите, дайте мне… (долго ищет названный рассказ среди распечаток) момент… (…)

Так, есть такое дело. Ну-с?

Н. Витько: Конкретно что меня поразило: рассказ народ очень массово хвалил. Там действительно очень талантливо создана атмосфера, но в моих глазах это было единственное достоинство этого рассказа, потому что сюжет, мягко говоря, очень боянистый…

А. Балабуха: Ой, а ет как по-русски будет?

Н. Витько: Очень изъезженный (далее несколько слов неразборчиво).

А. Балабуха: Так, подождите, одну секундочку, а что вы здесь считаете «сюжетом»?

Н. Витько: Ну, собственно, история этого самого путешественника, который её рассказывает. Что мне больше всего не понравилось в рассказе — это то, что экспозиция занимает почти половину текста.

А. Балабуха: Извините, позволю себе вмешаться (надеюсь, вас не собьёт). Хотелось бы заметить, что это родовой недостаток вообще нашей отечественной литературы. Если вы обратитесь хоть к классике, хоть к классике фантастики, к любой другой, вы увидите, что в большинстве случаев нашу отечественную литературу — и фантастическую, и реалистическую, и самых-самых-самых великих авторов — характеризует затянутость экспозиции и скомканность концовки. Вот это — почему-то, я не знаю — но это совершенно чёткая родовая черта.

Н. Витько: Вы имеете в виду менталитет?

А. Балабуха: Понимаете, я в такие дебри боюсь лезть, насчёт менталитету, — но вот это факт, статистически достоверный.

Н. Витько: Рассказ на шесть страниц, и первые две страницы, в общем-то, просто создаётся атмосфера. А непосредственно действие, изложение сюжета начинается с третьей страницы, когда вот этот самый персонаж… я уже не помню, как их кого звали…

А. Балабуха: Ну естественно.

Н. Витько: …персонаж-путешественник начинает рассказывать, что с ним, собственно, произошло — и так далее, и так далее. Зачем было так подробно рассказывать о том персонаже, от чьего лица ведётся повествование, — я так и не поняла.

А. Балабуха: А въезжал он на этом просто.

Н. Витько: Ну вот очень долго въезжал, очень медленно запрягал и… вот я читаю, читаю, читаю — и никак не могу понять: ну когда же у них начнётся хоть что-нибудь? Вот. Потом начинается, очень как-то всё это быстро происходит — и в конце такая гвоздями прибитая деревянная мораль. А помимо этого в тексте есть какие-то ляпы. Притом, что автор явно владеет языком — в принципе владеет, в отличие от многих других — у него регулярно там случались какие-то ляпы. Сейчас уже тоже не помню, я приводила пример, там, на форуме, фраз, которые построены просто неграмотно.

(…) У меня осталось глубокое недоумение, потому что рассказ читатель массово хвалит, рассказ вышел в финал, а кроме атмосферы там ничего нет.

А. Балабуха: Понял, спасибо.

Из аудитории: Рассказ — он, по-моему, однозначно не для финала.

А. Балабуха: Так, вы знаете, меня меньше всего волнуют ваши первые туры, семнадцатые туры, финалы и суперкубки, а вот рассказ — да. И что для рассказа недостаточно — с этим я, безусловно, могу согласиться. Понимаете, разница в чём: когда любой идёт конкурс, любое там заседает жюри — его задача, этого жюри, заключается в том, чтобы отбирать методом сравнения и сопоставления. Мы выбираем лучшее из того, что дано. И поэтому если все рассказы полное дерьмо, то может занять первое место неполное дерьмо. А наш с вами разговор — это всё-таки разговор о сопоставлении с идеалом, с идеальным конечным результатом. И здесь не имеет значения вот эта вот сравнительная оценка, мы говорим сейчас об абсолютных величинах.

Н. Витько: Я поэтому и говорила, что его хвалили. То есть он нравится читателям.

А. Балабуха: А может, потому и нравился, что атмосфера есть?

Н. Витько: Ну, хвалили, вроде, не только за это.

А. Балабуха: Понимаете, «не только за» — да, а вот почему? Может быть, именно это заставило и остальное похвалить.

Из аудитории: Во всяком случае, какая-то картинка скандинавская — возникла.

(…)

Из аудитории (другой голос): Во многих рассказах (несколько слов неразборчиво) именно что гвоздями прибитая мораль. Не только в этом, вообще.

А. Балабуха: Всё верно.

С. Удалин: А это проблема рамок, лимита, ограничения по объёму, когда уже пора заканчивать…

Н. Витько: Нет, не так. Там её вообще не надо было прибивать: и так понятно.

А. Балабуха: Я думаю, что дело не в рамках, я думаю, что дело немножко в другом. Дело в том, что, во-первых, автору хочется перестраховаться на случай, если читатель идиот, а во-вторых, у него, у автора, в результате подбивания бабок собственного написанного текста возникают некоторые формулировки, которые ему кажутся красивыми, и ему жалко с ними расставаться. Поэтому вот он и начинает писать такую фразочку: «Страх обретает плоть, становится самой жизнью. И тогда встретиться с ним…», и так далее — то есть ему кажется, что некая великая мудрая истина здесь. А на самом деле если эта истина и есть — предположим — то она должна быть упрятана в тексте так, чтобы читатель её, с одной стороны, неизбежно выловил, а с другой был бы убеждён, что это он, читатель, такой умный, что он это выловил. Вот тогда это сделано, тогда это пилотаж.

С. Удалин: Такие рассказы обычно на конкурсе никуда не проходят. В них никто не разбирается.

А. Балабуха: Прошу прощения, Серёжа, — плевал я на конкурс, извините, в данный момент. Меня попросили здесь вести мастер-класс, и это другой подход. Серёж, оставим к чёртовой матери все эти конкурсные штучки. Когда мы с вами будем сидеть в жюри конкурса — вот тогда мы об этом поговорим (смеётся).

С. Удалин: (Начало фразы неразборчиво) проходят вещи, понимаемые аудиторией.

А. Балабуха: Стоп. А вот это — очень интересная штука. Это вопрос очень серьёзный, это вопрос, существовавший всегда. Я хорошо помню, как почти полвека тому назад, где-то в 60-е годы, если ты приносишь или посылаешь в редакцию три рассказа, то редактор (за редчайшими исключениями, когда редакторы были талантливые люди вроде Виталика Бугрова) выбирает автоматически худший — то, что ему и проще, и ближе, и понятнее. Правда, в советское время работала ещё вторая причина для этого: потому что за плохой рассказ в крайнем случае обругают, а в хорошем ещё неизвестно что усмотрят — и тогда могут не обругать, а выгнать. Но даже если от этой второй, идеологической причины отвлечься, сейчас всё-таки редакторов за это не выгоняют, — то первая всё равно работает. Это действительно так. Весь вопрос в чём: что мы с вами хотим, стараемся писать и пишем? Мы пишем вещь, которая ориентирована на восприятие среднего читателя, то есть мы подстраиваемся под него, — или мы пытаемся сказать нечто такое, что для нас важно, и… да, конечно, сделать так в идеале, чтобы и среднему читателю было доступно, но главное — сказать то, что хочешь, и адресуясь к тем, кто способен понять то, что ты хочешь сказать. Из чего исходить: из этого — или из этого?

С. Удалин: Я не прошёл отбор, поэтому я не могу сказать (смеётся).

А. Балабуха: Да плевать… Да опять, Серёж… Забудьте вы про свои обиды и отборы! Мы здесь сидим, мы — авторы, мы все здесь одинаковы и равны в этом смысле.

(Фрагмент пропущен, ничего интересного.)

А. Балабуха: Ладно, поехали дальше. Кто-нибудь ещё об этом самом «Обратном пути» что-нибудь хочет сказать? (Тишина.) Ну, тогда я себе позволю.

Честно сказать, во-первых… (обращаясь к Н. Витько) Наташ, вот здесь я не до конца с вами согласен в отношении созданной рассказом атмосферы. Понимаете, у меня возникло ощущение, что это атмосфера не Скандинавии — а, скажем так, «русской литературной Скандинавии».

Н. Витько: Я просто не знаю, я там не была.

А. Балабуха: Ну, в Норвегии я не был, в Швеции был, в Финляндии — которая, правда, не совсем Скандинавия, но близко — был, в Дании был. Могу сказать, что здесь, с точки зрения построения разговора об этом мире, штамп на штампе сидит, про этих самых неразговорчивых норвежцев. Да чёрт побери, я сидел на Готланде, там в этом доме жили двое норвежцев — больших трепачей я не видел. Отнюдь не были эти молчаливые северные герои. Думаю, это чисто литературные персонажи. Это вроде неразговорчивых финнов — поезжайте в Финляндию и послушайте темп речи. Где-то на уровне итальянцев примерно, только жестикуляции меньше, вот это правда. У них язык тела меньше развит. А языками чешут — дай те господи. Так что это, подчёркиваю, — это литературный образ. Причём, насколько я понимаю, именно потому начало и отнесено в давние годы, потому что вот ту атмосферу легче представить себе по книгам и фильмам.

Это одно. Текст действительно далеко несовершенен. Когда мне говорят про «роскошную коричнево-седую бороду»… — ну извините, прилагательное «коричневый» к волосам вообще не относится, окромя как к сильно и активно крашенным. Для определения хоть конских, хоть человеческих мастей существуют другие термины. (…) Вообще не бывает коричневых волос. Мы можем говорить: «шатены», «брюнеты» — и ещё два десятка слов есть, но это не по-русски, абсолютно.

Дальше. «Мне гораздо ближе сидеть в кресле при лампаде». «Сижу, читаю без лампады, / И ясны спящие громады». Откуда это взялось (слово неразборчиво) в скандинавском тексте? Мне совершенно непонятно.

Во времена моей молодости ходила фразочка — сейчас про неё забыли, а фразочка ещё из гимназического фольклора, глубоко дореволюционного, когда говорилось, что «шли два студента и ели пирожки — один с мясом, другой с удовольствием». (Смех в аудитории.) Вспомнилось мне это не зря, потому что здесь идёт: «он с удовольствием и юмором отвечал мне». Ну… и после этого если мне будут говорить, что рассказ можно хвалить, я не знаю, за что хвалить.

Единственное, что я могу сказать в защиту автора. Я не согласен с вами, Наталья, о том, что тема эта такая, как вы там сказали, баянная или как её там. (Неразборчиво.) Понимаете, проблема страха, взаимоотношения человека со страхом — одна из вечных проблем, не менее вечная, чем проблема жизни и смерти, и любви, — и об этом писать можно, нужно и должно. Вопрос — как писать.

Н. Витько: (Неразборчиво, о том, что она ни слова не говорила против идеи.)

А. Балабуха: А! А я вас так понял, извините, пожалуйста. Прошу пардону.

Н. Витько: Я сказала, что сюжет…

А. Балабуха: Понятно. Ну, тут мы ещё с вами как всегда вступаем в путаницу, потому что в русском языке, если вы возьмёте… У себя на студии, на курсах когда я преподаю, я всегда с этого буквально начинаю, потому что дефиниции важны. Если вы возьмёте литературоведческие работы, вы увидите, что у нас постоянно путают две категории, причём в одном словаре написано так, в другом — с точностью до наоборот. Это «сюжет» и «фабула». В моём представлении… так меня учили, и поэтому я на студии, на курсах прошу, чтобы — ну, уж раз меня так учили, давайте так. Потому что это два равноправных (подчерпнуто из энциклопедии) варианта. Я считаю, что сюжет — это внутреннее строение вещи, не действия, не поступки, а то, о чём и ради чего. А внешние действия — это фабула. Но можно встретить и прямо противоположное толкование в словаре, увы. Поэтому просто надо выбирать волевым порядком. Именно поэтому я вас понял, когда вы сказали о сюжете, вот таким образом. Приношу извинения и очень рад, что мы с вами здесь сошлись в точке зрения. Прекрасно.