Это был наш первый опыт записи мероприятия в большом помещении, и не слишком удачный, как оказалось. Вопросов, задаваемых из зала, было почти не слышно, поэтому вместо их расшифровки зачастую передан только общий смысл по каким-то отдельным внятным словам. Однако речь Марии Семёновой записалась хорошо и практически полностью.
М. Семёнова: Здравствуйте, дорогие друзья. Спасибо, что пришли, что не испугались дождика, что нашли это место, где будет сейчас наше мероприятие, что после сытного обеда не завалились спать и не устремились за древнеславянским напитком в симпатичный ларёк.
Если кто следит за моими литературными поползновениями… На самом деле я сейчас не самые лучшие времена переживаю: последние годы (и особенно последний год) у меня ознаменовались уходом близких, очень близких, самых близких… В итоге я обзавелась татуировкой, которую ещё предстоит дополнять… Я подробности рассказывать не буду, я проиллюстрирую свои дела стихотворением, которое добрый человек Сергей Неграш включил вот в такой (показывает книжку) сборничек и сегодня мне как раз вручил авторский экземпляр.
Когда моя жизнь по веселой и длинной,
По взлетной неслась полосе,
Ходила встречать я родную машину
На пригородное шоссе.
Вдали загорались знакомые фары,
«Москвич» голубой тормозил,
И к маме с отцом – совершенно не старым –
Бежала я, что было сил…
Немало с тех пор изменилось на свете,
Сгорело в закатном огне.
Никто не приедет, уже не приедет,
Совсем не приедет ко мне.
Голубенький корпус давно в переплавке,
Допел свою песню мотор.
А жизненный путь, не приемлющий правки,
Влетает под финишный створ.
Стою на дороге и вижу, как мимо
Несутся чужие лучи.
И только одних, бесконечно любимых,
Не высмотреть в черной ночи.
Пока мы бессмертную тратили душу,
Пока оглянуться могли,
Знакомые фары светили все глуше,
А там и дотлели в ночи.
О чем мне мечтать, о каком еще бредить
Торжественном завтрашнем дне,
Когда не приедет, никто не приедет,
Совсем не приедет ко мне?..
И я запускаю рокочущий дизель,
Все двести четырнадцать сил:
А вдруг впереди, на обочине жизни,
Кому-нибудь нужен буксир?
Озябший и мокрый, в заглохшей «Победе»,
Он смотрит в ненастную тьму
И плачет о том, что никто не приедет,
Уже не приедет к нему.
Вот. Примерно в таком я пребываю расположении духа. Последние полтора года безвылазно живу у себя в деревне, откуда меня тоже тут добрый человек (Эльдар Сафин) привёз, живу так вот в IX веке, зимой неделями людей вообще не вижу, во всех делах разговариваю со своими собаками, ну и какие-то ремёсла IX века осваиваю. В итоге у меня есть собственная печка, почти русская, отличается только формой горнила – не полуцилиндр, а полусфера; есть погреб. Присутствующий здесь Александр (Петров) имел возможность это всё видеть и даже дегустировать продукцию. В общем, на самом деле не так там всё и плохо, в деревне.
Ну, я тоже проиллюстрирую деревенскую жизнь, которую я сейчас веду… Сами понимаете, когда пишешь про IX век, хочешь немного это пощупать. Про IX век, вообще про славянское фэнтези (думаешь): а чем занимается герой (славянского, по крайней мере, фэнтези)? Он дерётся, ходит под парусом, ездит на лошади, общается с домашними животными… Ну и вот, я, имея в виду лучше писать книжки… – про это я уже тысячу раз рассказывала, как я пошла заниматься айкидо, мне было 35 лет, в 38 я полезла на лошадь, помирая со страха, начала учиться ездить, ну и так далее, всякие забавные моменты. А сейчас я несколько более мирными делами занимаюсь. Вы знаете, решив пощупать ещё и вот это, узнала уймищу нового, ну и, естественно, это всё проникнет в книжки. Пока проникло, вот, в стихи. Да, а ещё мой дом, потихоньку оформляемый под IX век, он во всей, наверное, нашей деревне лучше всех перенёс разрушительный ураган прошлого года, когда выкосило наш Приозерский район, там повалило половину леса, там из крыш домов торчали берёзы и сосны корнями кверху, от одного дома крыльцо отдуло, я это видела… И потом вся улица бегала ко мне, что-нибудь сварить там, приготовить, в погребе спрятать – мы месяц без электричества прожили.
Хранимые в насиженном тепле,
Из недр печных живые угли светят.
Сижу и жду, когда спечётся хлеб
Для нас и наших уличных соседей.
Давно минула полночь на часах,
Давно затихли шум и разговоры.
Сижу со свечкой: прошлая гроза
Снесла высоковольтные опоры.
Дождавшись от природы оплеух,
Постигнешь правду дедовских умений:
От русской печки веет хлебный дух,
Огонь свечи отпугивает тени.
Путь света прям, бесхитростен и прост.
Взяв нынче старт, проворные фотоны
Лет через пять достигнут ближних звёзд.
Чужих галактик – через миллионы.
Кометный пояс миновав к утру,
Уйдут вперёд на вымечтанных крыльях,
Не угодив ни в чёрную дыру,
Ни в душный погреб первородной пыли.
И, может быть, тонюсенький пучок,
Преодолев несчётные парсеки,
Вдруг угодит в подставленный зрачок,
Под изумлённо вскинутые веки.
И на другом краю вселенских бездн
Зелёные узнают человечки,
Что там, за тьмой, похоже, кто-то есть…
Кольцо Миров.
С началом возле печки.
То есть тут и некоторая фантастика как бы приплетается. Ну, вот ещё одно стихотворение прочитаю и дальше буду рассказывать.
Когда в розетки воткнутые вилки
Давно и обстоятельно мертвы,
Бездарно плесневеет холодильник –
Былой хранитель всяческой жратвы,
Сбежал ампер, и вольт пропал куда-то…
Чтоб колбаса не сгинула зазря
Я рою погреб дедовской лопатой
При огоньке свечного фонаря.
На глубине трёх метров воздух влажен.
Я прорубаю залежи песка,
Которые, наверно, были пляжем
В эпоху наступленья ледника.
На них следы чудовищных рептилий
Не стёр земного шара поворот,
По ним неспешно мамонты бродили
И тихо крался саблезубый кот.
Они в хвощах запомнили планету,
На сто столетий уходя под снег –
И вот теперь ведро несёт их к свету
В чужой и странный двадцать первый век.
А здесь всё движут мускульные силы,
И свечка на верёвочке висит,
Как будто календарь остановили
Ещё во дни языческой Руси.
Таскаю тачку, лезу вон из кожи,
Тяну верёвку, смахиваю пот…
Пройдут века – и кто-то потревожит
Отвалы нынче вынутых пород.
Потомок мрачно плюнет на ладони,
Лопату в грунт воткнёт и заворчит,
Что плазмотрон, зараза, двинул кони
И плесень жрёт последние харчи.
Когда самоновейших технологий
Вот так бездарно выстывает след,
Минувшее приходит на подмогу,
Журя как юных внуков старый дед:
«Не больно заноситесь, салажата,
Хоть в отпуска летайте вы на Марс –
И там послужит верная лопата
И опыт предков, живших раньше вас».
И поплывёт ведро, и скрипнут блоки,
Потомок вытрет капли на челе
И, верно, вспомнит пращуров далёких,
Прошедших путь по этой же земле.
(Аплодисменты в зале.)
М. Семёнова: Спасибо большое. Так что если Александр (Петров) ещё ко мне обратится, (чтобы) придумать тему для конкурса фантастического рассказа, я, наверное, в этот раз придумаю тему о том, как традиционные умения помогают человеку выжить в 2012-м… или каком там году.
Из зала: Можно уже готовиться.
М. Семёнова: Я полностью готова: бункер есть, печка есть, дров полный лес.
Ну, вот так я, в общем, сейчас и существую. Сейчас у меня – не знаю, может, к концу подходит, но – такой период работы в соавторстве. Есть у меня хороший друг, он пишет под псевдонимом Феликс Разумовский, и мы с ним выпустили несколько книжек, которые называются «Ошибка «2012», там их четыре, что ли, их вышло… На этом решили прекратить, и сейчас мы затеваем новый проект, пишем с ним. Каждый старается выступить там, где он сильней. В отличие от меня, Феликс – он очень серьёзный рукопашный боец, служил в милицейском спецназе, вообще кухню всю эту очень хорошо знает… Когда-то был бизнесменом, пытался свиней разводить, в итоге у нас в «Ошибке «2012» лучшие страницы происходят на свиноферме. И он мне ещё всё говорит: «Нет, ну надо поглобальней, поглобальней, в мировых масштабах, чтобы судьбы, там, решались, всё сошлось в одной точке…» А я как такой, более приземлённый женский рассудок, я его всё из высоких эмпиреев стаскиваю поближе к горшкам-поварёшкам. Мне надо, чтобы всё в каких-то бытовых условиях происходило, чтобы они заходили в избу, чтобы там присутствовали домашние животные – чтобы мир состоял не из высоких фантастических закономерностей, а из чего-то такого, что можно ручками пощупать. Вот так мы и пишем. И, чего доброго, затеем сейчас новый проект, сколько там будет – одна книжка, больше – как пойдёт дело. Я там поставила условие, что обязательно дело должно происходить в дачном посёлке Орехово, где я, собственно говоря, и обитаю. (Чтоб) такое было всё родное и близкое, что-то такое дышало своё и небезразличное. Так что космические станции, по мне-то, конечно, хороши, но всё-таки когда стоит зелёный клён и с него дождь капает – это… как-то так приятнее.
Я, честно говоря, могу (рассказывать) долго и на любую тему. Мне хотелось бы узнать, что более интересно для аудитории, о чём подробнее рассказать – так что, наверное, задавайте вопросы.
Да, я ещё – пока вы думаете над вопросами… Меня могут спросить, что я сейчас без соавторов, своё, личное пишу и когда будет. Когда будет – я себе плоховато представляю, тяжело пока это дело идёт, а пишу я, надеюсь, последнюю книжку про Волкодава. Там дальше у меня совершенно другие замыслы, но по договорённости с издательством надо освещать недоосвещённый кусок его биографии. Почему так получилось – потому то мне приходилось во многих аудиториях, на многих выступлениях отвечать на вопрос: «Так про что же там первая книжка?» Я всегда давала один и тот же ответ: первая книжка, которая, если кто заметил, начинается с того, на чём вообще приличному роману-фэнтези положено кончаться. Роман-фэнтези обычно устроен как: у героя произошла какая-то там вселенская несправедливость, враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью, он всю книгу собирается с духом, чтобы совершить святую месть и в конце он её торжественно совершает, после чего котомку на плечо – и уходит навстречу закату… вернее, вслед за закатом. Ну а когда я писала «Волкодава», у меня была задача, помимо прочего, из вредности сделать всё не так, потому что когда я читала вот такие романы, мне всегда было интересно: «Хорошо, а на следующий день что с ним было?» Ему есть-пить надо, извините, в кустики прогуляться ему надо, ну и вообще свою жизнь после этого звёздного часа ему надо как-то устраивать. Что вообще с ним будет? Вроде как деяние великое отгремело, ну хорошо – а дальше что?
Ну и вот роман про то, что было дальше, и про то, как вот эта машина для мести, которая разгонялась одиннадцать лет, чтобы совершить эту месть и торжественно погибнуть (но погибнуть, кто читал – помнит, не дали, как-то нехорошо получилось, кто-то там за ноги хватает, помоги-спаси – короче, не дали получить удовольствие)… Приходится жить дальше, и он обнаруживает, что он вообще не знает: а зачем? У него была великая цель на горизонте: пойти и замочить Людоеда. Пришёл, замочил. А что ему делать дальше? И вот книжка-то, собственно, про то, что эта машина для мести учится обратно быть человеком. Он там замечает, что, оказывается, девушки вообще на свете есть – он же то к одной, то к другой пытается немножко тянуться, с различным успехом. Он обнаруживает, что (есть) масса интересных занятий – оказывается, читать можно научиться, с этого масса пользы потом происходит, собственно, благодаря этому потом вычисляет, как уронить Самоцветные горы. Ну и так далее, и так далее. Так вот, поскольку мне четыреста тридцать восемь раз пришлось отвечать на этот вопрос, я решила написать книжечку про то, как вот он себя таким сделал, каким он предстаёт в начале заглавной книги. Вот этим я сейчас и занимаюсь. Он там знакомится с бабушкой Кендарат, знакомится с другими людьми, все на него косо смотрят, но как-то он постепенно начинает совершать свой путь. Никто не может понять, куда он идёт, зачем он идёт, какие у него цели, с разной степенью превратности его толкуют и… вот.
Там будут, в этой книжке, страницы, при разработке которых мне очень большую помощь оказал мой уже, к сожалению, ушедший от меня отец, который всю жизнь работал по электронному обеспечению гидроэлектростанций – то есть он всё там знает, про водоводы, про гидроудар, про то, про сё – и эта тема там будет, но тоже всё будет шиворот-навыворот и в совершенно неожиданном, я надеюсь, ключе. Так что вот то, что я пишу, издательство пообещало, что до конца света издам обязательно… 21-го там, что ли, декабря ждём с нетерпением? Ну вот.
Надеюсь, если кто-то придумал вопросы – задавайте. Прошу вас.
Из зала: Скажите пожалуйста, какие вам сказки рассказывали в детстве? (Неразборчиво, что-то про книжки.)
М. Семёнова: Насчёт сказок – было очень всё сложно. Обычно приличным детям сказки рассказывают бабушки. Обращаться к бабушке по поводу сказок я прекратила после того, как… Вот я её попросила мне рассказать, и она рассказала сказку про… ну, тогда всё было завуалировано, но я, несмотря на то, что была в таком возрасте (показывает рукой, какого роста была), поняла, что это сказка про то, как однажды я вырасту большая и брошу её вообще в одиночестве в каком-то глухом углу, она будет сидеть и ждать одна. «Вот внучка не приезжала, не приезжала, бабушка её ждала, ждала – не дождалась и умерла». Я говорю: «Что, сказке конец?» «Да, вот такая сказка», – сказала моя бабушка. И я, поняв, что она имеет в виду, как она уже со вкусом готовится к тому, чтобы от меня пострадать, – я к ней больше за сказками не обращалась. Так, просто для справки: бабушка много лет спустя умерла у нас с мамой на руках, абсолютно ухоженная. Не сбылась мечта где-то в заброшенном домике сидеть и ждать, что к ней никто не приедет.
Сказки мне рассказывал отец. И эти сказки помимо прочего в себе содержали какое-то рациональное зерно. Ну что может кандидат технических наук придумать, когда ребёнок его (дёргает), что, мол, папа, давай мне сказку, да ещё с приключениями, там, да то, да сё… Там были герои – маленький паровозик с электровозиком… мы жили у железной дороги, мама его (отца) выставит со мной гулять – куда он идёт? – конечно на железную дорогу. Я до сих пор очень люблю ездить по железной дороге. При любом удобном случае – не-не-не, на самолёте не надо, я лучше полтора суток стоять буду в коридоре у окошка. И вот он старался свою сказку по мере отпущенного ему литературного таланта делать интересной и насытить её познавательной информацией для ребёнка.
И, честно говоря, наверное, я и книжки пишу примерно так же. Там пункт первый должен быть – какой-то нравственный посыл и духовный катарсис, такие локальные экстремумы в каждой главе и потом где-то ближе к концу – ух! – и всё понеслось.
А насчёт книжек – я, на самом деле, выросла (может быть, легко об этом догадаться) на Жюль Верне, на Майн Риде – это писатели, которые во времена моего детства давно и прочно перешли в разряд взрослых. И вот сейчас даже мало кто знает, что в царской России Жюль Верн был частично запрещаемым писателем. Он был абсолютно взрослый и даже частично политически неблагонадёжный такой, диссидентствующий. Потому что капитан Немо у него кто? – индийский принц, который боролся с колонизаторами. У него есть книжка (но она менее известная, чем «Капитан Немо») (…) Я помню, что её по-другому иногда немножко транскрибируют: иногда «Матиас Шандор», а иногда «Матиас Сандорф». (…) Так вот, этот самый Матиас Шандор – он венгерский революционер, который вроде австрияков или кого-то ещё борол. Ну и так далее. А оно было надо царскому правительству? То есть вот такие вещи.
И вот на этих книжках я росла. На самом деле, если бы жизнь сложилась по-другому и мне пришлось определять круг чтения моих внуков, вы знаете, я бы, наверное, то же самое (им дала читать). Потому что ребёнок, когда он ещё только формируется, он понятия не имеет, что, может быть, какие-то идеи Жюль Верна – они сначала сбылись, а потом вроде как немножко морально устаревают. То же самое Майн Рид может быть, это такое не совсем современное чтение. Но это такие книги, по-моему, достаточно вневременные, и почему бы ребёнку-то их не почитать?
А вот я бы зато ребёнка – и пусть учителя бы со мной делали, что хотели, и я бы со своей стороны сама бы с ними что-нибудь сделала – ни под каким видом мои дети не стали бы читать Астрид Линдгрен. Никогда и ни под каким видом. Простите, чему может моего ребёнка, какому мужеству, какой верности, вообще чему может научить тётка, которая своего ребёночка отдала на усыновление? Карьере потому что мешал. Ну, вот это мои личные заморочки, просто спросили меня про книжки – я и отвечаю.
Что касается того, что сейчас (я читаю) – тут уже, наверное, я всё у этого автора прочитала, а больше он, к сожалению, и не напишет, потому что сколько-то времени назад умер – это, вообще для меня вне конкуренции, английский ветеринар и писатель Джеймс Хэрриот. Я могу его сравнить с Джеральдом Дарреллом, которого, с моей точки зрения, он ближе воспринимается, потому что у Даррелла там всё дальние страны, экзотические животные, а этот пишет про свинок, овечек, кошечек, собачек, лошадок – и, кто читал, не даст соврать, такой заряд деятельного добра!.. Это не какое-то сюсюканье, не сопли в сахаре типа «ой, котёночек» – а это просто как-то духовно очищает тебя и приподнимает над всеми окурками и пивными банками, которые мы всё время вокруг себя видим. И первые книги, которые были у нас в переводе изданы, они прошли – с моими знакомыми, с моими родственниками, с родственниками знакомых, со знакомыми родственников – они прошли очень большой путь по больницам, потому что больной человек это читает – и он просто над своей койкой воспаряет, и люди с этих книг поправляются. Вот такие книжки, я считаю, надо читать – и такие книжки писать.
Из зала: (Спрашивают про отношения с художниками.)
М. Семёнова: О, это чудесный вопрос. Я сейчас буду долго отвечать, но надеюсь вас немножко рассмешить.
Моя первая книжка, которая вышла… А у меня ж ещё и с названиями книжек большая проблема: названия моих книжек ну никто не может запомнить. Точно так же, как моё экзотическое имя-отчество-фамилию. Не было ни одной встречи, где меня бы Мариной Семёновной почему-то не назвали. «Вы моя любимая писательница, так вот, Марина Семёновна…» Книжка называлась «Лебеди улетают». Господи!. «Ваша книжка «Пролетали лебеди»… «Улетали гуси»… «Вылетали голуби» мне очень понравилась…» – ну и так далее. В общем-то, это тоже отдельная тема, это надо на граните высекать, потому что бумага скрючится и сгорит.
Так вот, когда вышла эта книжка «Лебеди улетают», её очень нарядно оформил художник, в своеобразной технике он сделал, но очень хорошие картинки. Это был 89-й год. Я её на прилавках вообще не видала. Наверно, её раскупали, как горячие пирожки. Этот же художник оформлял вторую мою книжку. Она называлась «Пелко и волки», вышла в 91-м году в «Лениздате»… Александр (Петров) эту историю знает, уже смеётся. (…) Потом совершенно другой человек пришёл ко мне в гости, я ему дарю эту книжку, а он, сам будучи художником, посмотрел и говорит: «Ну вот, а я её видел в ларьке. А я решил, что это про установление советской власти на Чукотке». (…) Во всех ларьках Ленинграда и области никто её не покупал. Сейчас она выходит в «Азбуке» в составе моих сборников и вроде даже имеет некоторый успех.
Короче, я просто проиллюстрирую, как этот художник рисовал картинки. Там один из персонажей – одноглазый волк. На половине картинок у него одно очко (закрыто), на другой половине – другое. Вот как хочешь – так и понимай. Ну, художник, «я так вижу», всё нормально.
Из зала: (Говорят про то, что иногда в издательстве делают зеркальное отражение, чтобы рисунок лучше смотрелся на странице.)
М. Семёнова: Нет, я всё понимаю, у меня была мысль насчёт зеркального переворота. Просто если во время оформления первой книжки мы с ним достаточно плотно работали, я там вылавливала какие-то этнографические погрешности, то при работе над второй я его вообще не видела. То есть – бог его знает, может, он в многодневный запой ушёл, и какой-нибудь его ученик рисовал.
Ну вот. Хорошо, потом уже вот готовится к выходу книжка «Волкодав». Художник, прочитав первую главу… – а в первой главе Волкодав у кузнеца молоток отбирает. Художник: «А, всё понятно, значит, дальше он будет ходить и всех врагов этим молотком по темечку тюкать». И в итоге когда я пришла смотреть обложку, я чуть не упала. Там стоит вот такая вот (показывает, насколько большая) картина, чтобы на обложке всё чётко было, и Волкодав там откуда-то из кустов вылезает – и колоссальный молоток (в руках держит), вот такой вот. Что им делать – я не знаю, сваи только заколачивать. У кузнеца-то таких молотков не бывает. Да ещё ромбической формы, наверное, чтоб страшнее, и чтоб более многофункциональный в бою был. Я ему говорю: «Это чего?» Он говорит: «А всё, поезд уехал, уже не перерисуешь». Мы с ним полдня сидели, придумывали, как из этого молотка сделать секиру. И теперь – по крайней мере, кто знает – глядя на обложку, можно понять, что это переделанное из вот такого вот молотка лезвие топора.
Ладно. Выходит книжка «Валькирия». Тут уже художник даже первую главу читать не стал, а меня попросили в издательстве обрисовать, какой бы я эпизод хотела увидеть на обложке. Ну, чего, я, естественно, самое выигрышное: прекрасная девушка, вся такая воительница, вся в кольчуге, тут пёс должен большой около неё быть, а на заднем плане голый гражданин привязан к берёзе. Что касается гражданина, то он такой, уже не семнадцатилетний юноша, а состоявшийся мужчина. Ну, вроде бы, всё объяснила. Прихожу, смотрю. Тут уже из-под меня пол выскакивает, как я посмотрела. Ну, девушка – ладно… хотя он её увешал серьгами, кольцами – а уже на первой тренировке по айкидо тебе говорят, что всё сними, потому что мало ли чем ты за что можешь зацепиться – без уха уйдёшь, без пальца, всё что угодно может быть. Ну, ладно, это так, шут с ним. Но что касается гражданина – тут мне, знаете, натурально поплохело. Вместо жилистого профессионала рукопашного боя там такой пухленький митёк свисал с этой берёзы – кошмар какой-то! Верёвки – и живот через них (свешивается). (Смех в зале.) Совершенно отвратительное зрелище. Ну натурально, мне на физическом плане поплохело. Я говорю: «Это что?» Он: «Ну ты ж сама написала, что такой уже… мужчина». Я: «Так он что, дожив до (а ему там тридцать с чем-то лет по книге) до этих своих лет, с дивана не слезал, что ли? (…) Что он вообще там делал?» Это ж такой несколько усушенный в жилистую сторону Шварценеггер должен быть. Художник надулся, заявил: «Я так вижу».
Вы знаете, что меня спасло? Меня спас женский коллектив издательства. На мои истошные вопли со всех кабинетов, расположенных по сторонам длинного коридора, начали выплывать тётки, которые (хотели поглядеть), что ж там такое происходит. В итоге каждая приходила, выслушивала мою пламенную речь, очки приподняв, вглядывалась, после чего говорила: «Такие мужчины нам не нужны!» (Смех в зале.)
Художник, надувшись, ушёл в другую комнату перерисовывать. Я одним глазом заглянула – у него там из какого-то атласа анатомического торс такой был нарисован, он его (перерисовывал). Он на меня грозно посмотрел – я скорее (ушла). Вот так делалась обложка к «Валькирии». Сначала другой художник её собирался (рисовать), даже эскизы мне показывал. Там, значит, воительница, и у неё бармица из-под шлема с вот таким (показывает) декольте свисала. Я ему говорю: «Слушай, это вообще чего?» Он так немножко в позу: «Ну как же, девичье обаяние надо же показать». Я говорю: «Ага, ты посмотри по телевизору в каких-то горячих точках спецназовца: он же закутан – глаз не видать. А ты ей вот такое рисуешь. Пожалуйста, значит, ребята, стреляйте – вот она, мишень».
Там дальше масса всего интересного происходила… А, ещё была забавная история. У меня же тут книжечка стихов нечаянным образом вышла. Тоже книжка со своей историей. На каждой встрече меня спрашивают: «Вот, у вас там в «Волкодаве» всюду стихи, а не хотите ли вы издать сборничек?» А я всякий раз гнусно ухмыляюсь и говорю: «А это не ко мне вопросы. Вот сидит представитель издательства, пожалуйста, все вопросы (к нему)». В общем, бедная девушка краснела, бледнела и, видимо, после тридцать пятого такого раза пошла к начальству, и начальство сказало: «Издавай уже сборник наконец!» (…)
Я была бессильна придумать название. Название придумал мой добрый друг Павел Молитвин, который в своё время отметился в фантастике… Ну, сейчас он больше по художественной (части), картины рисует… У него своих несколько книжек, и он одно время работал в издательстве «Азбука», как он говорил, «моим личным охмурителем». Успешно меня охмурял, выходили книжки, и вот он вёл книжку стихов. Он предложил название: «Кубик из красной пластмассы». Действительно, там, как говорится, лучше не скажешь. Это строчка из одного стихотворения, очень определяющего для этой книги. И потом он мне в какой-то момент звонит и говорит: «Они тут обложку нарисовали, я её забраковал». А мне любопытно, я говорю: «Что ж там было нарисовано?» И он рассказывает: «Я к ним прихожу, к художникам, показывайте обложку – они показывают: какое-то окошечко открытое, занавесочки розовенькие, рюшечки, оборочки, воланчики, кружавчики… Лиричный-лиричный пейзаж, берёзочка такая кудрявенькая – и пёрышко пуховое планирует. И вот, – Паша рассказывает, – я их спрашиваю: «А вы стихи-то читали?» «А чего их читать, дамские стихи? Что там ещё нарисовать можно?..» Ну вот, «дамские стихи», я тут несколько образцов вам только что продемонстрировала, может, ещё чего почитаю, если желание ваше будет.
И в итоге такая книжка: там просто угол красный нарисован. У кого чёрный квадрат, у кого красный угол… (Смеётся.) Вот так тоже обложка рождалась.
(Неразборчивый фрагмент.)
М. Семёнова: Ну, я говорю, что не всегда мне удаётся уследить, что там обложка, иной раз я перед фактом оказываюсь. Первые книжки человек особенно трепетно воспринимает – ну и вот тогда выворачивались такие истории. (…) Какие-то условия издательство ставило, чтоб непременно мне обложку показать. Ну, вот, спасибо, добрые люди показали мне обложку.
Из зала: (Спрашивают про то, насколько писатель контролирует работу издательства.)
М. Семёнова: Ну, не то что контролирую, просто сейчас я меньше стремлюсь его контролировать. Притёрлись, что называется, с издательством – и если там чего совсем влом, ну, я попрошу что-то переделать.
Но самое такое, пожалуй, главное моё завоевание в отношениях с издательствами – что я работаю без редактора. Я сама себе редактор, мне доверяют в этом плане, и когда я выдаю рукопись – её читает потом только корректор. И я потом обе корректуры просматриваю и уже с корректором бодаюсь. О редакторах и корректорах можно очень долго рассказывать. Я проиллюстрирую только одним примером. Однажды я дома сижу, читаю какую-то корректуру – и на мои матюги с кухни прибежала мать. «Маша, что такое?» Я говорю: «Да вот, вот, вот, вот, вот (показывает)». Она говорит: «Ну что ж ты так лаешься?» Маме-то, господи, дело до этих запятых, всяких переделанных фраз… Ну а фразы под пером редактора – например, был «нож с лезвием по верхнему краю». И так далее. И сразу представляешь себе тётеньку, которая сидит исключительно на трёх стульях и правит у меня боевые сцены, которые были обкатаны перед этим в зале айкидо… Долго рассказывать. В общем, мама повозмущалась моими дурными манерами… А я там орала: «Убью! Зарежу!», ну, что отрежу сначала, что отрежу потом… На другой день прихожу в «Азбуку», иду по длинному-длинному коридору – и слышу из-за двери знакомый голос: «Убью заразу! Зарежу! Задушу! Об стенку!..» Заглядываю. Сидит Логинов, читает корректуру. (Смех в зале.) Вот такие вот вещи. Там половину книги читает «запятоненавистник» – по его выражению, вторую половину книги читает «запятолюб», который всюду, и там, где не надо, «казнить нельзя помиловать», запятые вставляет. Масса таких трагикомических случаев.
Из зала: (Спрашивают, если бы представилась возможность заглянуть в прошлое и узнать правду, то что бы она предпочла посмотреть.)
М. Семёнова: Пожалуй, призвание варягов. Посмотреть, кто ж там на самом деле приехал (…) и вообще из кого эта шайка состояла. Вот это я бы с удовольствием посмотрела. Что это за народ там был.
Из зала, другой голос: (Что-то говорит о призвании варягов.)
М. Семёнова: Я придерживаюсь такой гипотезы, что жившему в южном Приладожье конгломерату народов… – а там жили финно-угры, те же скандинавы, славяне, это были люди данной местности, которые или давно там жили, или потом туда подселились, но это были люди, которые уже сформировали некую общность, которым надо было жить, чтобы никто их не щипал, им надо было торговать, им надо было как-то свой быт устраивать. И они просто замучились отбиваться от набегов викингов, которые по Неве или через действовавший тогда Выборгско-Приозерский, скажем так, проход на голову сваливались. Там же с чего начинается: выгнали варягов за море, не дали им дани. И следом едут приглашать. Так вот, если б поехали к тем же скандинавским викингам, это была бы – мне это показалось убедительным аргументом, читанным в одной книге, – тактика побеждённых. Это когда во Франции, например, с двух сторон грабили два скандинавских вождя – французы, припёртые вилами к стенке, побежали к одному: «Слушай, бери нас с потрохами, только защити от второго». А наши-то – только что по шеям надавали, и тут же: «Ребята, идите, володейте нами»? Так дело вообще не делается.
К кому они могли обратиться? К единственной альтернативной морской силе на Балтике: к балтийским славянам. Которые давно сошли – на данный момент – с исторической арены, поэтому только специалисты про них говорят. А на самом деле это была мощнейшая держава, это была большая часть Германии, Польши, вот это вот. И с датчанами они на равных разговаривали. Они сошли с арены только в веке XI–XII, когда… ну, в общем, на них вся католическая Европа навалилась. И они были частью онемечены, частью истреблены – а частью переселились на восток. Причём, по мнению историков, эти славяне были ещё хорошо замешаны на кельтах, которые ещё не забыли, как их римляне выдавили из центральной Европы на периферию. И народ хранил в исторической памяти: что уже мы откуда-то уходили. Поэтому им было немножко легче сняться с места и переселиться ещё раз.
На самом деле такая гипотеза доказывается с черепками и берестяными грамотами. Как, впрочем, и ещё двадцать других. Мне эта гипотеза показалась очень интересной и (…) в конце концов, я вольна придерживаться той исторической трактовки, которая не противоречит не предыдущим, не последующим археологическим фактам. А об этом, действительно, кроме меня, по-моему, никто и не писал. Все в одну дуду: приходят злые викинги, грабят Новгород (которого ещё тогда не существовало), после чего наши их торжественно выгоняют. То есть сначала 41-й год, потом 45-й, ура – и все идут строить Советский Союз, потому что злых захватчиков выгоняют местные народы. Ну, конечно, во главе вместо пролетариата – славяне, там финно-угры, ну и все, кто тут жил. Я пишу по-другому. Но как реально это произошло – я говорю, что тут десять гипотез как минимум, и все доказываются археологическим материалом. И ни одна ничему не противоречит. Если бы действительно пришёл бы… на голубом вертолёте, я бы попросила: «Покажи мне именно это».
Из зала: (Спрашивают, не собирается ли написать энциклопедию вроде «Мы – славяне».)
М. Семёнова: Да пожалуйста, это можно на любую тему сесть и… Я такого энциклопедического характера (книг) сейчас не планирую, я немножко отошла от конкретного изучения славянской тематики.
Собственно, почему я в какой-то момент обратилась к фэнтези: потому что я обнаружила, что средствами исторического романа – ну, у меня, по крайней мере, духовной свободы не хватает – (невозможно) показать весь менталитет тогдашнего человека, для которого боги, колдуны, духи, демоны – за каждым деревом. Это была объективная реальность, данная ему в ощущениях. И для тогдашнего человека – для него действительно Перун на колеснице носился за облаками, для него действительно солнце ехало на своей колеснице, ну и так далее, и так далее. Современному человеку это очень тяжело вообразить, и когда пытаются это показывать, то даже в художественных произведениях персонажи почти притворяются, что для них это что-то значит. И вот он по обычаю положил, там, лешему кусочек хлеба – и пошёл. Да этот леший – он присутствовал вокруг! От этого лешего его жизнь зависела! Но в историческом романе… – у меня лично рука не поднималась написать, что… Хотя валькирий я сама лично видела в небе, на пике увлечения викингами – то есть там плыл ряд таких облачков, ну тютелька в тютельку как действительно скандинавы делали изображения валькирий, ну один к одному. И докажи потом кому, что вот этот викинг не видел в небе валькирий. Да в небе вообще всё что угодно можно увидеть, когда тучи плывут.
Именно поэтому я обратилась к фэнтези. Так я даже вам больше скажу: «Валькирия», этот совершенно кондовый исторический роман, – и её мгновенно записали в историческое фэнтези. Потому что там человек нарушает мистические запреты – и вот собрался торжественно погибнуть (правда, не дали, но собрался на полном серьёзе). И – уже сразу записали в фэнтези. Здрасьте-приехали! Ну, хорошо, я напишу вам уже натуральное фэнтези, но там это будет не американский подросток, сдёрнутый с американской улицы и зачем-то наряженный в кольчугу, а это будет тогдашний человек. Вот тогда я «Волкодава» и написала. Это такое лирическое отступление, как я немножко отошла от славянской тематики и занялась фэнтези.
На самом деле многие люди почему-то считают, что научная фантастика – это да. Вот если ты пишешь про бластеры и звездолёты, то ты по крайней мере обязан знать, которая планета от Солнца – Земля. Вы знаете, бывают варианты. (Смех в зале.) Одна тётенька мне принесла какую-то книгу… ой, господи, если я начну пересказывать, «скорую помощь» надо будет вызывать. И всё дело происходит на четвёртой планете от Солнца. Я читаю, думаю: «Она про Землю пишет? не про Землю?» Вроде как все реалии – вот они, а планета – четвёртая.
Из зала: (Говорит, что где-то читал, будто открыли ещё одну планету.)
М. Семёнова: Так это уж, простите, за нами. Там Фаэтон пресловутый.
(…)
Короче говоря, я это к чему рассказываю. Дело не в том, кого перечитала эта тётенька. Я тогда её взяла за пуговицу и говорю: «Это вообще где всё происходит?» «На Земле». «А Земля – какая планета от Солнца?..» (…) Так что я говорю: могут быть варианты. Так что если ты пишешь про бластеры и звездолёты – ты должен знать, что в космосе-то там плюс-минус по данным современной науки делается. А вот в фэнтези, почему-то считается, – что хочу, то и ворочу. Дулю! Фэнтези отличается только набором наук, которые ты будь любезен знать, чтобы написать толковую книжку. Это: история, этнография, какие-то начатки геральдики, оружиеведение, боевые искусства – необозримое поле.
Тоже одна из трех составных частей, откуда произошёл «Волкодав», – это я тогда упереводилась вообще в хлам западного фэнтези, где товарищи явно меча в руках не держали, шлем на голову не примеривали, а всё это, сидя в кресле-качалке, так и писали. И меня это уже до такой чёрной злобы довело… так что вот.
Энциклопедию я пока писать не планирую, но когда сам пытаешься жить какой-то приближенной к истокам жизнью и, например, готовить какие-то настоящие блюда русской кухни, а не те, которые в некоторых ресторанах можно попробовать, – тут тоже ретивое начинает играть, начинает хотеться людям показать и рассказать. Причём главная мысль: что хватит уже жевать сопли о том, что уходят традиции, что они уходят, уходят, вот уже совсем ушли, вот уже за углом они скрылись, и вот русской печки ни у кого теперь нету, поэтому мы не можем попробовать, поэтому для простоты вместо тех продуктов мы возьмём сушёные дрожжи, маргарин, майонез, купим колбасу в магазине – и притворимся русскими людьми.
Вот я живу, обычный человек, на собственной даче, – я же ещё и женщина ко всему прочему, я не являюсь могучим мужиком, я не являюсь богатыршей, я не являюсь потомственным печником, наследником восьми поколений изготовителей погребов. Но я себе собственными ручками сделала правильную печку и выкопала правильный погреб. Вот Александр не даст соврать. Почему этого не может сделать каждый?
Из зала: (Спрашивают про печь.)
М. Семёнова: Это русская печка фактически, там труба выходит наверх. Она не для отопления, а для того, чтобы весь жар собирался внутри. Она, в общем, полусфера такая.
(…)
Так вот, возвращаясь к книжным баранам. Я сейчас веду в издательстве переговоры о том, чтобы сделать книжку, которая могла бы называться «Между погребом и печкой». Может быть, кому-то не хватает последнего вдохновляющего момента, чтобы то же самое сделать.
Из зала: Это будут рецепты?
М. Семёнова: Нет, это будут не рецепты. Если всё получится так, как я бы хотела, это можно с рисованными картинками, это несколько окарикатуренная тётка… – чуть не сказала «оштукатуренная»… и такое было (смеётся), и оштукатуренная тётка, вернее, почти забетонированная. Но это тоже я отдельно могу рассказывать, как у меня пытался бетон утечь, а я бросалась (…) его спасать. Так вот, такая несколько окарикатуренная тётка учится класть кирпичи, впервые в жизни замешивает бетон в корыте, туда-сюда (…)… и вот вырастает подпечек, потом на нём – печка, а там и пристроечка всё это дело окружает. Кстати, в непогоду, весной и сейчас, когда сильный дождь, у меня в доме начинается несколько штатных протечек, а также нештатных – не течёт только моя пекарня, которую я крыла сама.
Потом берётся ведёрко, подвешивается в гараже на стропилах, потихоньку роется погреб. Как говорят китайцы, не бойся идти медленно – бойся стоять на месте. А второе изречение, которое я очень люблю, древнекитайское, по-моему… а, нет, это древнекитайское, а второе изречение современное: что не бойся браться за дело, в котором не считаешь себя специалистом. Ной был дилетант, профессионалы выстроили «Титаник».
Вот такую книжку я хочу. Просто когда какое-то дело пощупаешь руками – хочется о нём интересное людям рассказать.
Из зала: (Что-то про трудовой подвиг.)
М. Семёнова: Нет, не на трудовой подвиг. И не на исторический подвиг. А просто на то, что ваша дача, которая у вас есть или которую вы хотите купить, – это не такое место, куда вы притаскиваете приготовленные в городе харчи или, там, на какой-нибудь живопырочной электроплитке, а это как раз то место, где можно действительно приникнуть к земле, почувствовать себя русским человеком, ну или россиянином, будем шире говорить. И где можно вести настоящую жизнь, а не искусственную городскую.
Из зала: (Спрашивают, что делает на огороде.)
М. Семёнова: Нет, пока до этого я не дошла. Если б вы видели мой участок – он такой, дикорастущий, там гигантские ёлки с соснами растут.
Из зала: А продукты в магазине?
М. Семёнова: Да, продукты в магазине покупаю. Плюс к тому у меня там бегают две вот такие собаки, поэтому огород надо будет огромным забором обносить, потому что они там… «пропалывают» очень успешно.
Из зала: Что бы вы могли сказать вашим читателям?
М. Семёнова: Ну а что я могу сказать? Большое спасибо читателям. Вы знаете, в моей семье родители были учёными, и считалось, что если полторы извилины в голове наличествуют, то человек должен заниматься наукой. Ну, если у него как-то в жизни по-другому повернулась, то пусть будет у человека рабочая специальность. (…) А вот всякие там художники, артисты, не дай бог писатели – это всё от лукавого. Это очень ненадёжный кусок хлеба. Родители ведь всегда стараются детей по знакомой для них стезе пустить: что это верняк, вот там-то у тебя всегда будет хлеб с маслом. Ну а родители-артисты – сын, как правило, или дочка тоже по той стезе: есть кой-какой талант, значит, будешь на сцене играть. Ну и мои точно так же. У меня даже в детстве тетрадочка (была), в которой я что-то пыталась записывать, называлась: «Не дело». Потому что моя мама считала, что если уже совсем нечего делать, уроки выучены, цветы политы, пол подметён, булка из магазина принесена, совсем все дела сделаны – ну тогда можно сесть и что-то пописать. А чтоб этим ещё как-то на хлеб зарабатывать – это уже совершенно (невозможно).
Моя первая книжка была удостоена премии, за лучшую детскую книгу, 87-го или 89-го года, и мама заподозрила, что, возможно, там что-то есть – что ребёнок сидит, пишет. Когда меня приняли в Союз писателей, они с отцом тоже смутно заподозрили: «А может быть, это серьёзно?» С 92-го года я вдруг как-то сделалась главным кормильцем семьи как литературный переводчик, ну и потом, после «Волкодава», вылетело на его хвосте всё, что я за двадцать лет написала, и как-то вопросы кончились.
Но – это я к чему всё говорю – мне до сих пор, когда кто-то ко мне подходит и говорит, мол, что я вашу книжку прочитал, я думал про ваших героев – у меня в мозгу щёлкает реле, я думаю: «Боже, человек меня всерьёз воспринимает! Не может быть!..» Будете смеяться, но я вот так вот это рассматриваю. И даже то, что вы здесь сидите, мою болтовню слушаете, я думаю: «А может быть, на самом деле люди что-то не поняли, может, серьёзного человека ждали?» – как будто я за умного пытаюсь сойти (смеётся). Знаете, все мы из детства произрастаем, ну и вот, у меня вот такое сформировали отношение, поэтому читатель для меня – это святой человек, он ещё и мои книжки читает.
Из зала: (Вопрос про переводы.)
М. Семёнова: Я к переводу отношусь как к посадке картошки. Я преклоняюсь, есть люди, очень творческие переводчики – их вся литературная амбиция состоит в том, чтобы делать замечательные переводы. Ну, честь и хвала. Я, может быть… – не Шекспира мне всё-таки дают переводить, а какие-то такие, боле приближенные к нашему с вами мозговому уровню книги – и я перевожу добротно, я перевожу старательно, то есть моя цель как переводчика, чтобы вот этот абзац, будучи написан по-русски, производил то же впечатление, которое он производил, будучи написан на английском. О впечатлении на английском я могу судить, меня отец лет с трёх, наверное, учил английскому, поэтому почти второй родной язык. Ну а способность складывать, писать по-русски тоже каким-то боком ко мне в гены залетела. Поэтому что, собственно, переводить-то? Я с удовольствием, добротно, на совесть перевожу эти книжки. Иногда, когда автор начинает или морские узлы путать, или ещё что-нибудь из того, в чём я немножко разбираюсь, немного подправляю, издательству потом такую сопроводиловку пишу, что здесь, здесь и здесь у автора было так, я немножко изменила.
Ну, тоже, про переводы я могу долго и смешно рассказывать. Но в целом я для себя это за творчество не держу. Это сажание картошки. Это в нынешние кризисные времена средство не помереть с голоду, пока я пишу что-то своё.
Очень люблю стихи переводить. Гимнастика для мозгов. Вот такое моё отношение к переводу.
Из зала: (Про процесс творчества.)
М. Семёнова: Это бывает – особенно когда материалы какие-то читаешь, с чем-то таким основательно знакомишься – вдруг… будто вырвался поток воды, я как-то так себе зрительно представляю, то есть было какое-то серое поле, и вдруг туда хлынула вода, мгновенно разбежалась руслами и ручейками – и тут же всё начало зеленеть, кудрявиться, какие-то домики появились, что-то забегало… Хоп! – готовая глава, и вот тут я могу пол-листа (авторского, т.е. 20 000 знаков) в день вообще выдать.
А иногда наоборот: сидишь и про себя структурируешь, вручную копаешь каждую из этих канавок – которые тогда (сами) бух! – и выскочили – а тут берёшь лопату, туда-сюда, а вот это вот нет, а вот это, пожалуй, вот так… А потом на каком-то повороте… – а ведь на каждом повороте веник возможностей, правильно? И бывает обидно, когда читаешь чью-то книгу – и видишь: блин, какие открывались в этот момент возможности сюжетные!.. – а он по какой-то прямой, как телеграфный столб, дороге пролетел и не заметил интересной тропинки вбок. И вот у меня так бывает, что я всё рассчитываю, что вот так, вот так, а потом ещё вон там будет так – а потом герой в какой-то момент докуда-то доплёлся, и я понимаю, что будет интереснее, если он пойдёт не туда (прямо), а пойдёт вот так. И там начинают вытанцовываться какие-то удивительные вещи. То есть бывает по-разному.
Тот же самый «Пелко и волки» – там у меня первоначально замысел был совершенно другой. Именно финал, ради которого всё писалось, как они там все нашли какие-то точки соприкосновения, – он должен был быть совершенно другим. Там как раз Ратша должен был выступить… он Пелко всю дорогу портит жизнь, а потом в какой-то момент буквально ценой своей жизни спасает: уходи, мол, с боярышней, а я тут останусь. А в итоге всё получилось совсем по-другому и кажется лучше.
Из зала: (Что-то о том, не возникает ли потом понимания, как можно было бы сделать лучше, и желания переписать.)
М. Семёнова: Ну, естественно, я не пишу десять вариантов. Вы знаете, в данный момент – я просто проиллюстрирую – я учусь плести корзинки. Первую корзинку я (сплела) совершенно с целью набить шишек, сделать все возможные ошибки. И там начинаешь понимать, что не так сделано, но я её не расплетаю и не переделываю – я буду делать новую.
Из зала: Чтоб осталась как пример, как делать не надо?
М. Семёнова: Не то что как пример, как делать не надо, а просто пройденный этап. Я иду дальше. Я не буду двадцать раз влезать в одну реку, редактировать, улучшать какую-то книгу.
Из зала: (Спрашивают о том, что автор делает, если потом, уже после издания книги, находит в ней ошибки и слабые места.)
М. Семёнова: Я обнаружила, что в том же самом пресловутом «Пелко…», который «…и волки», у меня есть несколько ошибок. Там фигурирует сарафан, которого в IX веке не было, он лет через триста после этого появился. Там схватка богатырей, один другого берёт в смертельный необоримый захват – а из этого захвата я бы, позанимавшись айкидо и поняв логику драки, из него в секунды ушла, из этого смертельного необоримого захвата. Но если я пойду в издательство, мол, ребята, так и так… – они мне скажут в ответ: «Это ж надо всю вёрстку, все вот эти технологические дела (переделывать)». И овчинка выделки далеко не всегда стоит.
Из зала: (…) Ну а если вас через пять лет переиздадут?
М. Семёнова: Если будет переиздание, и это будет всё по новой делаться, я скажу: «Ребята, я бы предложила здесь, здесь и здесь (поменять)». И это так и делают. А вот книжка, когда она уже сделана, – в неё влезать очень проблематично.
Из зала: А вы песни пишете?
М. Семёнова: Я когда-то в детстве штук восемь песен сочинила, причём на английском языке. Я тогда вестернов обчиталась, и песни были исключительно ковбойского плана, и я людям с музыкальным образованием их напевала, не говоря, что это моё, и мне сказали: «Ну, да, такие типичные американские мотивы, кантри, всё нормально».
Музыкальное образование моё завершилось на том, что меня в детстве мучили с помощью орудия пытки, называемого «пианино», и приходившие учителя сделали всё, чтобы отбить у меня любовь к музыке. Отбили не совсем, я, в общем, музыку люблю, и классическую, и эстрадную. Я считаю, что если сейчас воскресли Бах и Бетховен, они бы схватили современные инструменты – и написали б такое… Но это так, уже отступление.
На мои стихи народ пишет какие-то песни, периодически мне передают какие-то кассеты, какие-то диски, я их вот так вот (изображает молитвенную позу) слушаю. Говорят, в Интернете где-то висит куча моих песен. Один раз мне тут позвонили из издательства, из «Азбуки», сказали: «Нам звонили из офиса Олега Газманова и просили ваш телефон». Ну, я (обрадовалась), телефон дали, а они так и не позвонили. Наверное, планы изменились. Ещё была эпопея, когда начал выходить фильм «Волкодав». Я (решила): «Уж там-то песня вообще…» – ну, в фильме ж должна быть песня? Лебедев сказал, что думали, думали – нет, не пригодится, обойдёмся. Обошлись, ладно. Уже фильм вышел, в этот момент мне звонит кто-то и говорит: «Я из офиса композитора Рыбникова, – (ну, какой-то его присный). – Мы тут написали на ваши стихи песню («Какие «мы»?» – подумала я.), куплет взяли ваш, а припев досочинили свой». «Конечно, – подумала я, – под подобранный вами размер я была решительно неспособна несколько слов написать. Куда уж мне, с суконным рылом да в калашный ряд».
А на самом деле я очень люблю себя из хулиганских побуждений загонять в рамки какого-нибудь кривого размера. Например, во второй книжке про Волкодава они поют балладу о Всаднике, которого потом в море встречают: «Была любимая, / Горел очаг… / Теперь зови меня / Несущим мрак!..» – так это The Phantom of the Opera.
Из зала: Эндрю Ллойд Уэббер.
М. Семёнова: Ну вот, это «Призрак оперы», он самый. Я люблю какой-нибудь кляузный размер выбрать – и вот корячусь, туда слова так, сяк, всяко разно запихиваю. «Ты в драке не боец. / Ты вражеских сердец / Не ел!..» – что-нибудь такое.
Ну вот, про эту песню (к фильму «Волкодав»). «Давайте, – говорит, – адрес, я вам пришлю ссылку в Интернете, где её можно будет послушать». Я с трепетом жду, открываю это письмо, тычу ссылку… Я решила, что я куда-то не туда попала. Ну, в Интернете всё бывает. Там какое-то: бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу… Я в ужасе оттуда назад, перевела дух, опять тычу ссылку. Опять туда же попадаю. Бу-бу-бу. Ну хоть немножко послушала. И вот под это бум-бум-блям-блям там скороговоркой идёт стихотворение: «Эта подлая жизнь не раз и не два / Окунала меня в кровищу лицом…» – а потом на последней строчке четверостишия голос как-то так игриво – уик! – закорючку делает. И дальше идёт эта тема, которая в фильме в какой-то момент звучит – очень красивая тема. И вот тут, где действительно голос начинает работать, мелодия появляется – тут идут чужие слова. Ну, я пару кругов вокруг люстры описала. «Не возражаю ли я, – пишут они, – что они эту песню запустят в народ». Я говорю: «Да запускайте, что я с вами могу сделать? Только я не понимаю, нафига было мои стихи для этого брать». Так же, как я не понимаю, зачем для этого фильма моя книжка понадобилась. (Смех в аудитории, аплодисменты.) А песню – давайте размер, давайте тему, напишем с превеликим моим удовольствием.
Мне в какой-то момент понадобилась воровская «жальная» песня – товарищ притворяется убогим калекой и поёт какую-то песню. Я несколько сборников прочитала таких воровских и бродяжьих песен – и пародию на это дело сочинила. Так что – пожалуйста, с удовольствием похулиганю.
Из зала: (Про театральные постановки.)
М. Семёнова: Нет, театр – как-то совершенно мимо меня. Я способна оценить действительно классную постановку, но театралом я, к сожалению, не являюсь, который ходит на все премьеры, следит за театральной жизнью. Ну, как-то не моё. Видимо, на мне природа отдохнула, у меня бабушка была завзятая театралка. Про неё говорили, что все в театре сидят (спокойно) и смотрят – а она прямо вот так, привстав, забывая про реальность, она была на сцене, в каком-то подростковом молодом возрасте. Правда, жизненные обстоятельства ей развернуться не дали, но какие-то театральные наклонности у неё всю жизнь прослеживались. Может, поэтому я и книжки пишу, что от бабушки там через отца передалось. Ну вот, лично у меня с театром никак.
Из зала: А свои книги вы когда-нибудь перечитываете?
М. Семёнова: Иногда. Ну, то есть не перечитываю, а когда, например, из первого «Волкодава» надо вспомнить, при каких обстоятельствах… грубо говоря, кто какой рукой кому в какое ухо заехал. Восстановить немножко в памяти.
Из зала: (Смысл: ищете ли вы для себя сюжеты в чужих книгах?)
М. Семёнова: Вы имеете в виду, в художественных книгах? Я никогда стараюсь не пользоваться другими художественными книгами ни по сюжетным разработкам, ни по познавательной части. Очень многие читают исторические романы, чтобы узнать, как оно было. И вот, если автор что-то описывает, какие-то реалии, скажем, древнего Новгорода – которого тогда не было, в описываемую автором эпоху. Ну, он пишет про IX век, про злых викингов, а Новгород, извините, в X как следует появился. Там были только какие-то разрозненные деревни во времена призвания варягов. И вот, раз поймав художественных авторов – ещё подростком, – два поймав каких-то авторов на исторической неправде, я себе положила ещё тогда: никогда я не буду брать за добротный исторический материал то, что я вычитала у художественного автора.
А что касается сюжетных ходов, я, пожалуй, так отвечу: я предпочитаю пользоваться упущенными возможностями. (…) Когда, например, я читаю чью-то книжку, про всё что угодно, начиная от мифов и кончая Второй мировой войной, – и вот там герой, я вижу, как разогнанный паровоз несётся по прямой линии, а можно было бы вот туда (вбок), и там было бы гораздо интереснее. Так вот, я в своём сюжете могу сделать похожую ситуацию и пойти туда, где интереснее.
Я рассказывала, с чего у меня начинается «Волкодав»: с того, чем приличный роман-фэнтези обязан кончаться. Переведя вот такую стопку романов-фэнтези, я уже озверела и сказала: «Нет, я напишу фэнтези, но я напишу его по-другому». Вот так я пользуюсь чужими сюжетами.
Из зала: …
М. Семёнова: Не знаю, по-моему, товарищи немножко лукавят. Во-первых, герой на самом деле создаётся под замысел – у меня, по крайней мере, это так. Потому что мне нужен роман, идея которого состояла бы в том-то, том-то и том-то. Под это дело мне нужен вот такой-то персонаж. Я его, как Франкенштейн, героя этого, конструирую: какая у него должна быть биография – до того, какие физические возможности или, наоборот, отсутствие оных – именно под это дело, какие у него должны быть воззрения, чтобы они его втравили в те ситуации, которые я хочу в этом романе описать, для того чтобы сообщить с их помощью читателю то-то, то-то и то-то. В общем, конструирую этого героя.
Естественно, будучи сконструированным вот так, какие-то повороты моего предварительного сюжета он действительно может… как-то не так себя повести. Но, извините, в определённых пределах. Это уже размер технической погрешности.
Представитель оргкомитета Ассамблеи: У нас осталось пять минут, поэтому я предлагаю потихоньку заканчивать.
М. Семёнова: Пока последний вопрос не задан, я такую вещь скажу: когда-то была серия книжек, американская, про боевые искусства, – мне тогда всё, что про боевые искусства, было страшно интересно, ну и я её читала. Там действительно масса интересного и вменяемого написана, и в том числе главный герой, обучившись, естественно, у старого корейца, постиг все тайны владения своим и чужим телом. И, помимо прочего, уж извините за такую тематику, его этот старый кореец приобщил ко всем тайнам… ну, будем говорить «Камасутры». То есть тот мог любую партнёршу довести до поросячьего визга и, соответственно, выведать все тщательно хранимые секреты. Вот такой духоподъёмный момент. Но за это он поплатился: он сам перестал испытывать от происходящего удовольствие. Так это я всё к чему: что я, научившись писать не совсем безынтересные книжки, поплатилась тем, что я практически утратила способность просто читать. Это должна быть суперкнига типа Джеймса Хэрриота, чтобы я сидела и просто была там. А как правило, я начинаю читать так: «Вот тут он да, молодец, вот это он, наверное, делает для того, чтобы то-то, то-то… «заряжает ружьё», как говорится, для этого, этого, этого… Здесь он на банановой шкуре проехался… А здесь можно было вообще всё наоборот сделать… А здесь интереснее было бы вывернуть ещё вот так и так…» – и вот так я читаю книжки, так я фильмы смотрю. Поэтому когда меня спрашивают, какие новинки фантастики, там, меня потрясли – да не читаю я фантастику. Практически ничего художественного не читаю. Фильмы не смотрю. Максимум, что я смотрю – передачи Discovery.
Из зала: Спасибо вам.
М. Семёнова: Вам спасибо, что пришли. (В зале аплодисменты.)
Comments are closed, but trackbacks and pingbacks are open.